Почему я не анархист
Автор: Мэтт Зволински
Оригинальная статья: Why I Am Not an Anarchist, Gustave de Molinari’s Legacy for Liberty
На днях я внес свою лепту в симпозиум Liberty Matters, посвященный Густаву де Молинари.
Так как Молинари прежде всего претендует на славу отца анархо-капитализма, и так как моими коллегами-участниками были Родерик Лонг (анархист), Дэвид Фридман (анархист) и Гари Шартье (анархист) — под редакцией анархистов Шелдона Ричмана и Дэвида Харта, ни больше ни меньше! — я полагал, что на меня лежит обязанность объяснить мои сомнения относительно анархо-капиталистической программы.
Короче говоря, я беспокоюсь о том, что анархо-капиталистическое общество будет значительно более жестоким, значительно более опасным и значительно менее дружественным к свободе личности, чем предполагают большинство анархо-капиталистов. Это эссе посвящено первым двум из этих проблем. Я планирую, что займусь третьим в последующем обсуждении.
Для ясности, я думаю, что многие конкретные аргументы, которые приводят анархо-капиталисты, довольно убедительны. Например, я большой поклонник работы Джона Хаснаса, которая посвящена появлению частного права. Я думаю, что Элликсон потрясающий, и я восхищаюсь работами Бенсона, Андерсона и Хилла, Лисона, Фридмана, Лонга, Шартье и так далее.
Моя проблема в том, что я не считаю абстрактные теоретические аргументы анархизма полностью убедительными. Например, те, что основаны на соображениях самопринадлежности и неагрессии или на том, как некоторые люди спорят друг с другом. А так же те, что основаны на в целом консеквенциалистских формах рассуждения.
Эти абстрактные аргументы обычно дополняются конкретными примерами, призванными проиллюстрировать возможность анархического общества. Но я не нахожу и эти примеры убедительными. Даже если мы сможем найти один или два примера «анархистских» обществ, в которых, казалось бы, все работает достаточно хорошо, все равно у нас будет множество примеров анархистских обществ, в которых все не так радужно. Тщательно отобранные примеры не могут заменить совокупный статистический анализ, если вам интересно выяснить, какова склонность к насилию, мерзости, жестокости и короткой продолжительности жизни в обществах без государств. И примеры «анархизма» внутри государственного общества кажутся мне еще более безнадежными. Я готов признать, что силы безопасности в Диснейленде неплохо справляются со своей задачей, не допуская кровопролития, и что частное посредничество зачастую более эффективно, чем государственное законодательство. Но будет слишком большим прыжком переход от этих утверждений к заключению, что частная безопасность или частное право без фона государственной безопасности и права были бы вообще желательны.
В любом случае, прочитайте и дайте мне знать, что вы думаете. Фридман, Лонг, Шартье, Харт и я будем обсуждать эти вопросы весь месяц на сайте Liberty Matters. Должен получиться хороший разговор.
Далее идут переводы эссе Мэтта Зволински из его дискуссии с Родериком Лонгом, Дэвидом Фридманом и Дэвидом Хартом в рамках Liberty Matters, посвященного наследию Густава де Молинари.
Два тоста за пессимизм
Родерик Лонг подготовил потрясающее и краткое эссе о жизни и идеях Густава де Молинари. После прочтения этого эссе у читателей может возникнуть ощущение широты, изощренности и смелости мысли Молинари. Быть анархистом в середине XIX-го века означало обладать огромной интеллектуальной независимостью и политической отвагой. Но то, что отличало Молинари от других анархистов и обеспечило ему постоянное почетное место в истории либертарианской мысли, так это его готовность и способность выходить за рамки просто негативной критики государства и приводить реальные позитивные подробности о вероятном функционировании безгосударственного общества. Это было гениальное понимание, тем более, что оно кажется очевидным и неминуемым в ретроспективе. Если рыночная конкуренция является наиболее эффективным средством обеспечения таких товаров, как кукуруза и лен, то почему бы не применить ту же общепринятую экономическую логику к традиционным функциям государства по обеспечению безопасности?
В 1849 году Молинари утверждал, что нет причин, по которым этого не следует делать. Однако через пятьдесят лет он передумал, вернувшись к позиции, согласно которой одно учреждение (государство) должно иметь монополию на охранные услуги в пределах географического района и что конкуренция должна ограничиваться взаимоотношениями между государствами, а не внутри них.[1] Лонг приписывает отступничество Молинари влиянию (неблаготворному, по мнению Лонга) на него соображений в духе общественного блага. Дэвид Харт, с другой стороны, приписывает это пессимистическому настрою, который, казалось, завладел Молинари в последние годы жизни.[2]
Интересно, что тем же «пессимизмом» объясняется отступничество другого известного анархического либертарианца XIX-го века. В 1851 году Герберт Спенсер в своей «Социальной статике» изложил видение общества без государства в качестве нравственного идеала. В этом идеале «государство» или нечто подобное ему может продолжать существовать, но люди будут иметь «право игнорировать» его по любой причине, которую они выберут. Это означает, что государства будут просто одной из многих возможных форм добровольной организации.[3]
Мы должны согласиться, что гражданин имеет право добровольно отказаться от покровительства законов и объявить себя вне закона. Если каждый человек имеет право делать все, что он хочет, лишь бы он не нарушал равной свободы других людей, то, следовательно, он имеет право разорвать свою связь с государством, он может отказаться от его покровительства и прекратить уплату податей.
Спенсер никогда не отказывался от своих анархистских идеалов. Он изъял главу о праве игнорировать государство из пересмотренного издания «Социальной статики» 1892 года вместе с некоторыми другими материалами, включая защиту избирательного права женщин и провокационный аргумент против законности частной собственности на землю. Но, как правильно утверждает Джордж Смит,[4], эти правки скорее объясняются переменой веры Спенсера в вероятные сроки возникновения общества без государства, а не в желательность такого общества в качестве конечной цели. Даже в первоначальном издании «Социальной статики» Спенсер с осторожностью отметил, что осуществимость его моральных принципов «напрямую зависит от социальной морали» и что попытка применить их в обществе людей, моральный характер которых еще недостаточно развит, будет «анархией» — термин, который он использовал, по-видимому, в уничижительном смысле.
Спенсер отбросил свою убежденность в том, что человеческий характер будет готов к анархизму в обозримом будущем. К 1899 году, когда он написал свою автобиографию,[5] Спенсер начал сомневаться, что люди в ближайшее время будут готовы к той свободе, которую он защищал в молодости. Теперь он верил, что люди руководствуются прежде всего своими эмоциями и желаниями и являются рациональными только «в очень ограниченном смысле».[6]
Я пришел к выводу, что институты зависят от характера; и, как бы они ни менялись в своих поверхностных аспектах, их естественная природа не может быть изменена быстрее, чем изменения характера. Мне стало ясно, что люди — разумные существа, но в очень ограниченном смысле
Социальные и политические институты оказались даже более зависимы от характера, чем он думал ранее. И характер людей не эволюционировал постепенно, как он когда-то надеялся, полагая, что это обеспечит мирное и рациональное социальное сотрудничество между всеми людьми. Напротив, он написал в одной из заключительных глав своих «Принципов социологии» издания 1896 года: «Низменные инстинкты, которые доминировали в течение долгих эпох дикой войны, активизируются возрожденной воинственностью».[7] Последствия этого явления было нелегко предсказать с какой-либо разумной точностью, но на заре XX-го века взор Спенсера был решительно (и пророчески) мрачным.
Я думаю, что изучение пессимизма Спенсера проливает важный свет на уход Молинари от анархизма и остро ставит сложные вопросы, с которыми должен иметь дело любой современный сторонник рыночного анархизма. Молинари принял теорию социальной и моральной эволюции человека, мало чем отличающуюся от теории Спенсера, включая важную идею о том, что человеческие общества развиваются из стадии, на которой уместны воинственность и иерархия, к той стадии, в которой будут доминировать мирные коммерческие отношения.[8] И хотя он не говорит это прямо, представляется разумным сделать вывод, что Молинари разделяет убеждение Спенсера о том, что общество без государства— это не вневременной идеал, а состояние, подходящее только для особенно продвинутой стадии нравственной эволюции человека.
Когда эта стадия будет достигнута и государство будет упразднено, Молинари, как и его современные единомышленники рыночные анархисты, полагал, что насильственные конфликты между поставщиками безопасности будут редки.
Согласно правилу свободной конкуренции, война между поставщиками безопасности полностью теряет свое оправдание… Так же, как война является естественным следствием монополии, мир является естественным следствием свободы.[9]
Современные рыночные анархисты, как правило, придерживаются той же точки зрения, отмечая, что насилие стоит дорого.[10] Если ваша охранная компания часто вступает в жестокие конфликты с другими компаниями, вам придется оплачивать больше оружия, больше похорон и обеспечивать более высокую заработную плату, чтобы компенсировать своим сотрудникам повышенный риск. Поскольку насилие обходится дорого, рациональные компании будут иметь мощный стимул избегать этих издержек, разрешая свои споры мирным путем, возможно, посредством какой-либо формы заранее оговоренного обязательного арбитража. Компании, которые несут на себе все расходы на насилие, с меньшей вероятностью прибегнут к нему, чем правительства, которые могут принудительно навязать эти расходы своим гражданам, и поэтому у нас есть веские основания полагать, что анархистское общество в целом будет более мирным, чем общество, управляемое государством.
В общем, я думаю, что об этой форме аргументации можно сказать многое. Рациональные клиенты не будут покупать автомобили, которые взрываются от легкого столкновения, и поэтому рациональные, максимизирующие прибыль фирмы будут стремиться не производить такие автомобили. Как правило.[11] Но есть ли в рынке безопасности что-то особенное, чего нет в автомобильном рынке? Аргумент о том, что рыночный анархизм не приведет к чрезмерному насилию, как и аргумент о том, что автомобильные рынки не будут производить взрывающиеся автомобили, зависит от допущения, что потребители и производители в целом будут действовать рационально. Когда дело касается автомобилей, это предположение, вероятно, достаточно близко к истине и приводить к правильному результату почти постоянно. Но есть ли что-то особенное в насилии?
В дальнейшем я хочу утверждать, что в насилии есть что-то другое — на самом деле, есть три важных различия — и что этот факт значительно ослабляет аргумент раннего Молинари о том, что анархистское общество будет мирным. Я буду утверждать, что вера молодого Молинари зависит от чрезмерно оптимистичного взгляда на человеческую природу, который более поздний Молинари и более поздний Спенсер справедливо отвергли. Когда дело доходит до насилия, у нас есть веские основания ожидать от людей худшего. Таким образом, определенная степень пессимизма является совершенно рациональным ответом на ограниченный потенциал неприглядных черт человечества.
Первое, что я предлагаю в поддержку своей идеи об особенностях насилия, касается его предполагаемой дороговизны. Весьма вероятно, что большинство людей большую часть времени рассматривают насилие как дорогостоящее и нежелательное занятие. Но есть, по крайней мере, некоторые обстоятельства, когда люди воспринимают насилие как положительную выгоду — своего рода потребительским товаром. Возьмем лишь два недавних исторических примера — жестокий этнический конфликт, имевший место в Центральной Африке в 1960–1994 годах, и конфликт между сербами и хорватами в Боснии и Герцеговине в 1990-х.
Действительно ли хуту, которые забивали своих соседей тутси до смерти мачете, рассматривали эти насильственные действия с точки зрения цены? Как бремя, которое нужно нести, ради какой-то компенсирующей гедонистической выгоды? Напротив, кажется гораздо более правдоподобным, что для них насилие было составной частью гедонистической выгоды — не препятствием, стоящим между ними и их целью, а частью самой цели. И я подозреваю, что то же самое относится и к большей части насилия, связанного с примитивными племенными конфликтами, христианскими крестовыми походами и современным уличным насилием. Нет сомнений в том, что некоторая доля такого насилия служила инструментальной цели. Но нет ничего странного в том, что насилие приносит как инструментальное, так и внутреннее удовлетворение, и я подозреваю, что это лучший способ понять мотивацию, по крайней мере, значительной части тех людей, кто совершает эти виды насилия.
Во-вторых, даже если насилие рассматривается с точки зрения его цены, мы не всегда можем рассчитывать на то, что отдельные лица будут разумно взвешивать ожидаемые выгоды при определении наилучших действий. В целом, в модель человечества, основанную на рациональном действии, можно втиснуть много насилия из реального мира, достаточно лишь заталкивать очень, очень сильно. Взять, к примеру, любой эпизод когда-то популярного реалити-шоу «Копы». Разве муж, который напивается и избивает свою жену в третий раз в этом году, рационально взвешивает затраты и выгоды своего поведения? А наркоман, закованный в наручники, который пытается завязать драку с арестовавшим его офицером? Эти дерзкие примеры, я признаю. Но можно вынести реальный урок. Из исследования нашего мозга мы знаем, что агрессивные импульсы связаны не с областью мозга, которая отвечает за рациональные вычисления, а с совсем другой и гораздо более примитивной областью. Поэтому, когда мы видим в шоу «Копы», что люди часто принимают поразительно иррациональные решения о насилии, или, если уж на то пошло, когда мы видим в реалити-шоу «Дочки-матери», что люди часто принимают поразительно иррациональные решения о сексе, мы не должны этому удивляться.
Третий и последний пункт связан с характером последствий решения людей применить насилие. Для сравнения, предположим, что люди принимают иррациональные решения о том, какую машину покупать, и в итоге приобретают автомобили, о которых они потом пожалеют (потому что они ломаются, расходуют много бензина или что-то еще). По большей части, негативные последствия их плохого решения отражаются только на самих этих людях (интернализируются), а любые внешние эффекты относительно тривиальны. В отличие от этого, негативные последствия решений о применении насилия в значительной степени экстернализуются и может быть разрушительным. Адам Ланза — только самый последний и трагический пример. В результате общество гораздо более заинтересовано в том, чтобы люди не принимали плохих решений о насилии, чем чтобы они не принимали плохих решений об автомобилях.
Эти краткие соображения, конечно, будут решающими в вопросе о том, является ли какая-либо форма государства предпочтительнее анархии, учитывая все обстоятельства. Если аргументы, которые я привел, являются обоснованными, то они показывают, что анархистское общество не будет таким мирным и, следовательно, не таким желательным, как предсказывает Молинари. Но возможно, конечно, что государственные общества могут быть еще хуже. Если, в конце концов, люди иррациональны и склонны к насилию, то это в равной степени будет справедливо и по отношению к тем, кто держит бразды правления государственной властью. Предоставление таким лицам доступа к концентрированной и монопольной власти государства может очень сильно увеличить ущерб, который они могут нанести.
Все ужасы, сотворенные государством XX-го века, естественным образом предстают перед нашим взором. Но мы должны противостоять искушению исторической близорукости. Стивен Пинкер убедительно аргументировал [12], что даже принимая во внимание кровавые бани первой половины XX-го века, мир сегодня намного безопаснее, гораздо спокойнее, чем когда-либо прежде. И значительная часть заслуг в этом, согласно его анализу, принадлежит развитию современного государства. В абсолютном выражении, безусловно, насильственной смертью в государственных обществах гибнет больше людей, чем в обществах без государства. Но это во многом потому, что в современном мире погибло больше людей, чем было в нашем анархическом прошлом. В относительном выражении, шансы умереть насильственной смертью в государственном обществе значительно ниже, чем в обществе без государства— примерно на 6–25 процентов, если быть точным.[13] Анархистские общества, возможно, не создавали ядерных бомб или концентрационных лагерей, но постоянные набеги, стычки и конфликты на низком уровне нанесли тяжелый совокупный ущерб.
Конечно, появление государств — не единственная причина снижения уровня насилия в масштабе всей истории. Развитие торговли, несомненно, также сыграло важную роль, превратив взаимодействие людей из игры с нулевой суммой в игру с положительной суммой. И можно, если присмотреться, привести несколько примеров[14] анархистских обществ, которые в конце концов не были такими жестокими. Но я подозреваю, что большинство мыслителей, приверженных анархизму как нормативному политическому идеалу, на самом деле не руководствуются тщательным изучением соответствующих эмпирических данных. Для большинства аргумент является почти полностью априорным. Сначала приходит теория, а поиск подтверждающих фактических данных идет только потом, если вообще происходит. Для некоторых, как Ротбард, анархизм является выводом, который можно логически вывести из «аксиоматического» морального принципа ненападения. Для других, как Молинари, фундаментальные предпосылки являются скорее экономическими, а не моральными, но вывод опять-таки чисто логичен и неуязвим для потенциально фальсифицирующих доказательств.
Таким образом, анархизм такого рода требует от нас огромной уверенности в силе человеческого разума радикально перестроить и улучшить развитые социальные институты. И именно об опасности такого рода уверенности классические либералы давно предупреждают нас. Такая уверенность является примером «безграничных перспектив», акцент на которых обнаружен Томасом Соуэллом [15] в работе анархиста 18-го века Уильяма Годвина.[16] Это пример «ложного индивидуализма», который Фридрих Хайек[17] нашел в французской социальной мысли, что привело его к отказу от анархизма, который не более чем «еще один плод рационалистического псевдоиндивидуализма, которому истинный индивидуализм противостоит». И это то, что такие классические либеральные современники Молинари как Чарльз Дюнуар, Чарльз Коклен и Фредерик Бастиа[18] описывается как «иллюзии логики», которые привели их друга и коллегу в заблуждение.
Возможно, отступничество позднего Молинари от «святого писания» анархизма было не столько продуктом пессимизма, сколько продуктом жизненного опыта — опыта, который подорвал его уверенность в своих ранних силлогистических рассуждениях. Молинари 1899 года не был в неведении относительно многих достоинств рыночных механизмов. Не был в неведении и Хайек в 1945 году, Соуэлл в 1987-м или Дюнуар, Коклен и Бастиата в 1849-м. Но они были достаточно мудры, чтобы сомневаться в том, что можно продемонстрировать моральный или экономический императив «разбить государство» сидя в кресле-качалке. Они были бы более впечатлены, я подозреваю, тем, что Питер Бёттке[19] описывает как «позитивная политическая экономия анархизма». Но даже здесь, лучший довод в пользу анархизма, который может быть сделан, будет поступательным, а не революционным. Если Пинкер прав и современное государство несет ответственность за большую часть мира и безопасности, которыми мы пользуемся сегодня, тогда мы должны быть очень, очень осторожны в отношении его ликвидации.
Анархистская теория, примеры и контрпримеры
Когда дело доходит до рыночного анархизма, у нас есть множество провокационных теорий и почти полное отсутствие убедительных эмпирических данных. В настоящее время не существует обществ, размером подобных государству, организованных по рыночным анархистским принципам. И, в этом отношении, также нет никаких примеров во всей известной истории. Самое подходящее из того, что у нас есть, — это несколько примеров таких обществ, как Средневековая Исландия, которые, кажется, одновременно а) обладают некоторыми признаками рыночного анархистского общества и б) являются достаточно сносными обществами, в которых можно жить, по крайней мере по сравнению с возможными альтернативами.
С другой стороны, у нас есть большое количество исторических примеров обществ без государства и гораздо меньшее количество современных примеров. Поэтому, если мы хотим знать, какой была жизнь в обществе без государства для людей, которые фактически жили в одном обществе, нам нужно взглянуть на все примеры, а не только на те, где все обернулось так, как предсказывала наша теория.
И когда мы взглянем на них, для анархиста все будет выглядеть не очень хорошо, по крайней мере, если мы примем данные Стивена Пинкера за чистую монету. Это правда, что гораздо больше людей погибло насильственной смертью в обществах с государствами, чем в обществах без них. Но основная причина состоит в том, что в государственных обществах живёт гораздо больше людей, чем когда-либо существовало в безгосударственных обществах. (И, возможно, это тоже следует рассматривать как аргумент в пользу государства?) Когда мы смотрим на процент смертности в обществах, управляемых государствами, и сравниваем их с показателями смертности в обществах без государства, анархистские общества кажутся гораздо более жестокими — даже с учетом геноцидов, мировых войн и различных кровопролитий XX-го века. Принимая во внимание все формы организованного насилия в течение XX-го века, среднегодовой всемирный уровень насильственной смерти составил около 60 на 100 000 человек. Это значительно выше, чем соответствующий показатель для самых мирных государств — около 1 на 100 000 для государств Западной Европы на рубеже XXI века. Но это намного ниже, чем в среднем по негосударственным обществам, по исследованию Пинкера — около 524 на 100 000 человек.
Родерик Лонг задается вопросом, почему мы должны сосредоточиться на процентах смертности, а не на абсолютных показателях. И я признаю, что здесь есть некоторые сложные моральные вопросы. Я не уверен, является ли вселенная, в которой убиты 8 из 10 существующих людей, лучше или хуже, чем та вселенная, в которой убиты 10 000 из миллиона существующих людей. Но я буду уверен, что я знаю, в каком общество я предпочел бы жить, если бы мне пришлось выбирать.
И именно поэтому внимание Пинкера к показателям насильственной смерти имеет отношение к этой дискуссии. Если мы, как и Молинари, участвуем в нормативных дебатах о том, какое общество является более желательным — государственное или негосударственное, кажется очевидным, что один из вопросов, на который мы хотим ответить, таков: каковы мои шансы умереть насильственной смертью в каждом из них? Или, менее эгоистично, каковы шансы, что случайный человек в каждом из них умрет насильственно? Конкретные цифры, на которые опирается Пинкер, могут подвергаться критике подобной той, которую использовал Лонг. Но даже если мы примем погрешность и удвоим уровень насильственной смерти по данным Пинкера в XX-м веке, и вдвое снизим его для обществ без государства, то это все еще оставляет вам шансы умереть насильственной смертью более чем в два раза выше в последнем случае, чем в первом.
То, что анархистские общества в целом являются более опасными местами для жизни, чем общества с государством, совместимо с утверждением, что некоторые анархистские общества являются менее опасными местами для жизни, чем некоторые государственные. Это даже совместимо с утверждением, недавно выдвинутым Бенджамином Пауэллом и Питером Лисоном, о том, что конкретное общество, такое как Сомали, лучше без государства, чем с государством. Некоторые государства, такие как Сомали до ее распада в 1991 году, являются особенно неблагополучными и хищными по своему характеру. Но тот факт, что общество будет лучше без государства, чем с плохим государством не показывает, что анархия лучше, чем государство, равно как и тот факт, что больному человеку лучше не иметь врача вообще, чем плохого врача, доказывает, что отказ от врачей в целом полезен для вашего здоровья.
Примеры и контрпримеры играют важную роль в политической философии в целом и в спорах о возможности и желательности рыночного анархизма в частности. Но важно понимать их значение и границы. Чтобы завершить этот комментарий, несколько размышлений по этому вопросу.
- Достаточно одного примера явления, чтобы продемонстрировать возможность этого явления, но только в том случае, если оно действительно является экземпляром рассматриваемого явления. Так, например, один случай рыночного анархистского общества показал бы, что рыночные анархистские общества возможны. Но рассказы о скотоводах в округе Шаста, или о растущем применении частного посредничества или частных сил безопасности в товариществах собственников жилья не будут доказательствами. Эти примеры действительно поучительны в других отношениях. Но они не являются примерами рыночных анархистских обществ и поэтому не могут быть достаточными для демонстрации возможности такового.
- Даже успешная демонстрация возможностей анархистского общества не так уж впечатляет. Я знаю некоторых людей, которые курят, пьют и не занимаются спортом и, тем не менее, доживают до глубокой старости. Но если бы мне пришлось сделать ставку на успешную стратегию долголетия (как, я полагаю, я делаю), я бы вложил свои деньги куда-нибудь еще. То, что рыночное анархистское общество может существовать и процветать, не доказывает, что такой сценарий вероятен. Чтобы прийти к суждениям о вероятности, нам нужно больше, чем просто несколько примеров, нам нужен хороший статистический анализ многих из них. Или очень хорошая теория. А еще лучше — и то, и другое. Что приводит к моей последнему замечанию…
- Отсутствие примеров не может опровергнуть утверждение о возможности — но это должно заставить вас подумать дважды. Если мы не можем найти успешных примеров рыночных анархистских обществ, то, вероятно, нам следует спросить себя, почему. Возможно, люди ведут себя не так рационально, как предполагали наши теории? Возможно, есть какой-то посторонний фактор, который наша теория не учла? Или, может быть, анархистские общества, страдающие от проблем коллективных действий, не могут защитить себя от того, что их поглотят соседние государства? Что бы это ни было, что-то происходит, и это происходит долго и достаточно регулярно, и, вероятно, это не просто неудача.
Почему среди анархистских обществ нет рыночных анархистских обществ?
Разве тот факт, что у нас нет примеров успешных рыночных анархистских обществ, ставит под сомнение нормативное обоснование рыночного анархизма? В этом комментарии [Беседа №. 9] об анархизме, я предположил, что это так.
Родерик, однако, не убежден. В конце концов, говорит он, в XVII-м и XVII-м веках защитники монархии могли использовать этот же аргумент против сторонников демократии; в XIX веке защитники патриархата могли использовать его против тех, кто выступал за равенство прав женщин; и в XXI веке адепты государства всеобщего благосостояния могут использовать его против сторонников либертарианства! То, что системы угнетения были исторической нормой, заключает Родерик, само по себе не дает нам достаточных оснований для поддержки этих систем. И если у нас нет примеров успешных анархистских обществ, потому что мы просто не пробовали их, то это, безусловно, не является хорошей причиной, чтобы не пытаться сейчас.
Но, конечно, у нас есть много примеров анархистских обществ — обществ без централизованного государства. Просто ни одно из этих анархистских обществ не является рыночным анархистским обществом. Другими словами, это не те общества, описанные Молинари, Фридманом, Ротбардом или Лонгом, в которых защитные услуги продаются специализированными фирмами на конкурентном рынке с сетью арбитражных соглашений и так далее. Вместо этого они являются племенными и клановыми обществами, которые, заимствуя из резюме Арнольда Клинга для «Правила клана» Марка Вейнера, основаны на «наборе правил и социальных норм, которые несовместимы с либертарианскими ценностями мира, открытой торговлей и индивидуальной автономией».[1]
Это проблема для рыночного анархизма? В зависимости от обстоятельств. Если рыночный анархизм является чисто нормативной теорией — теорией о форме социальной организации, которая была бы морально лучшей или наиболее справедливой, — тогда я полагаю, что это не проблема. В конце концов, тот факт, что люди несправедливо убивают друг друга все время, не фальсифицирует утверждение, что убийство является неправильным. Таким образом, тот факт, что люди без государства еще не организовались по рыночным принципам, не показывает, что им не следует этого делать.
Но рыночный анархизм, насколько я понимаю, — это больше, чем просто нормативная теория. Это также, по крайней мере, частично, прогностическая теория. Это теория о том, как рациональные люди будут удовлетворять свои потребности в безопасности в отсутствие государства. Подобно тому, как экономисты прогнозируют, что работодатели будут реагировать на увеличение минимальной заработной платы сокращением занятости, рыночные анархисты прогнозируют, что люди будут реагировать на неудовлетворенную потребность в безопасности, специализируя свою трудовую деятельность и участвуя торговле, и что конкурентный рынок защитных услуг в конце концов появится.
Но, похоже, это не то, что происходит на самом деле в отсутствие государства. Либо рынок вообще не появляется, либо он быстро и навсегда заменяется государством.
Таким образом, если рыночный анархизм понимается не только как нормативная теория, но и как прогностическая теория, то отсутствие рыночных анархистских обществ означает не просто отсутствие подтверждающих примеров, а фактически множество контрпримеров. Это гораздо более убийственное свидетельство против рыночного анархизма — конечно, как прогностической теории, но, возможно, и как нормативной теории, поскольку те вещи, которые могли пойти не так, чтобы подорвать предсказания теории, могут подорвать, по крайней мере, некоторые наши нормативные суждения о рыночном анархизме. Например, если рыночные анархистские общества никогда не видели свет, потому что они являются легкой добычей для своих соседей, основанных на государстве, то это должно дать нам повод усомниться в том, что рыночные анархистские общества обладают нормативно привлекательной чертой стабильности, и поэтому должны заставить нас задуматься, прежде чем мы поспешим превратить наше собственное общество в одно из них.
Более того, подобные доказательства кажутся невосприимчивыми к обвинению Родерика в том, что оно также могло бы быть использовано для защиты монархии, патриархата или государства всеобщего благосостояния. В этих случаях у нас действительно не было примеров — и, следовательно, не было прямых эмпирических доказательств того, что системы будут работать или не работать. Но у нас есть примеры анархистских обществ. Множество. Просто почему-то они не работают так, как говорят рыночные анархисты.
Так почему это так? На ум приходит множество объяснений. Возможно, как мы упоминали выше, рыночные анархистские общества не могут преодолеть проблемы коллективных действий, чтобы защитить себя от своих соседей-этатистов. Или, возможно, рыночный анархизм каким-то образом несовместим с какой-то глубоко укоренившейся чертой человеческой психологии — нашим желанием идентифицировать себя с неким коллективным целым, которое не сводится (и не может модифицироваться) к добровольным контрактным договоренностям.
Или, может быть — и это кажется мне наиболее оптимистичным диагнозом с точки зрения рыночных анархистов — люди в предыдущих анархистских обществах просто еще не поняли это. Конкуренция, в конце концов, это процесс исследования.[2] И обществу нужно время и эксперименты, чтобы найти более эффективные способы удовлетворения своих потребностей. Современные страховые рынки и арбитражные сети намного сложнее, чем даже 50 лет назад. Таким образом, тот факт, что общества до нас не выяснили, как заставить рыночный анархизм работать, не показывает, что он не может работать, равно как и тот факт, что если общества XIX-го века не выяснили, как заставить телевидение работать, то это доказывает невозможность этой технологии. Некоторые вещи просто требуют времени, чтобы быть понятыми.
Я искренне не уверен относительно того, какое из этих объяснений или, что более вероятно, какая комбинация этих и других, которых я не рассмотрел, дает лучшей ответ. Но мне любопытно услышать от моих коллег рыночных анархистов. Так скажите мне. Если рыночный анархизм такой замечательный, то почему мы не видели успешных рыночных анархистских обществ?
Чтобы вовремя узнавать о новых переводах, подписывайтесь на наш телеграм-канал “Libertarian Social Justice” (@lsj_ru)
